Старуха Егорова последние лет десять сильно прибаливала. Вначале она было шастнула раз-другой в амбулаторию к фельдшеру, но потом в домашних заботах-хлопотах махнула на свои болезни: «Авось поболит да и перестанет — не впервой. К тому же и сноха Верка запоглядывала подозрительно на свекровку, мол, возиться с детьми не хочет, чертовка старая. Знаем мы вас — нынешних старушек-то болезненных...
Верка, несмотря на свою бестоварность и малый росточек, была бабочка крутого нрава и не давала спуску ни мужу, ни свекрови. Правда, и на рожон открыто никогда не лезла. Не смотри, что сам Егоров — увалень и глуп — так Верка решила это еще в первый год замужества, а под хмелем, да если в сердцах махнет своей лапищей... Он и в постели что медведь ворочается, а облапит, так и хотела бы закричать, не закричишь — духу не хватает.
Кроме названных, в семье Егоровых проживала младшая старухина дочка Лизка, тридцатипятилетняя девица, формами под стать своему братцу Николаю. У Лизки сто несчастий, и во всех обвиняла она старуху. Виновата старуха в том, что Лизку никто замуж не берет. И даже в том, что нет у нее постоянного, любовника — все какие-то проезжие да прохожие, одним словом — разовые. А самая большая старухина вина — зачем произвела на свет ее, Лизку.
Старуха, несмотря на тяжелый характер младшей, все же любила ее, как любят в русских семьях от рода меченых каким-нибудь несчастьем. Но что могла старуха? Лишний раз помолится да поплачет втихомолку за разнесчастную дочкину судьбу — вот и все.
Была у старухи еще внучка да два внука. Все, можно сказать, упорхнули из родного гнезда, из ее уже немощных рук, похожих на сухие ветки старой акации. Внучка Ира в институте — учителем будет. Серега на механизатора учится — по отцовской линии пошел, а еще Андрейка на действительной службе.
Слегла старуха вечером, перед приходом домашних с совхозных работ. Едва-едва успела она доварить борщ. Ходила по летней кухне что пьяная, натыкаясь на разную утварь. В глазах то темень, то радуги, ноги — что колоды непослушные, а в грудь словно сто чертей с дьяволом вселились.
Пока брела через двор к дому, сокрушалась, что не успела поросят покормить и гусям зерна насыпать, но боялась упасть посреди двора. «Увидят, не дай бог, и испугаются до смерти»,— думала она, прижимая к болевшей груди сухие ладони. Добрела все же до дому, до своей боковой комнатенки, кое-как взобралась на высокую постель и все — будто провалилась в омут.
Первой вернулась домой Лизка, управившись на свиноферме. Она тут же прошла в угол двора к рукомойнику, Стащила через голову кофту, обнажив свой могучий торс, и принялась плескаться аж брызги веером. А в закутке, в другом углу двора надрывались три борова. Стадо гусей еще раньше приковыляло, потоптавшись у пустой кормушки, и, недоуменно погоготав на окна дома, обиженное, отправилось натощак вновь купаться на пруд.
Позже Лизки вернулась с работы Верка, и не потому, что у нее на работе в совхозном саду были какие-то там сверхурочные. Просто Верка любила посудачить с товарками по пути с работы. Едва прикрыв за собой калитку, она заслышала поросячий визг и тут же сунулась в каморку к свекрови.
Старуха лежала на своей высокой постели и едва смогла вымолвить виновато:
— Заболела я... вот. Авось пройдет... подымусь.
Верку, готовую было сказать свекрови пару ласковых, смутил такой оборот..
— Заболела, лежи, чего уж там...— сказала озадаченная Верка, но, выйдя снова на крыльцо и услышав пронзительный визг поросят, недовольно пробормотала:
— Заболела, заболела, но этим-то гаврикам не легче...
И тут Верка увидела под старой акацией, довольно фыркающую золовку. Лизкина спина-блестела от воды, словно круп холеной лошади. Было просто удивительно, как на ее богатых формах еще не полопались тесемки и застежки, стягивающие лиф восьмого размера.
— Могла бы хоть свиней покормить! — крикнула ей Верка, направляясь, мимо к поросячьему закутку.
— Поиздыхали они б вам все,— беззлобно откликнулась Лизка,— они мне и на ферме осточертели.
— Мать заболела, а она размывается тут!
— Чиво?— Лизка повернула к снохе намыленное лицо.— Чиво гудишь там?
Но Верка лишь отмахнулась от нее, и та вновь сунула голову под рукомойник.
Позже всех, уже в лилово-голубых сумерках вернулся сам хозяин. Николай работал трактористом и обычно допоздна задерживался в поле. Не успел Николай калитку за собой притворить, как Верка, гремя порожним ведром, почему-то зло бросила ему на ходу:
— Колька, мать заболела!
— Чиво? — удивленно откликнулся Николай.
— Чиво, чиво,— передразнила, обернувшись, Верка.— Больно оба толстокожие — вот чиво.
Николай, не снимая пропыленных кирзовых сапог, потопал в дом. Старуха встретила сына жалобным взглядом.
— Ты чего, мать, разлеглась-то? — натянуто гоготнул Николай.— Помирать никак собралась?
— Да, сынок, видно, пришла окаянная,— выстонала старуха.— Да и сколько колготиться можно на свете — семьдесят уже — ее вялые, истончившиеся временем и страданием губы слегка тронула то ли улыбка, то ли боль.
— Да ты чо, мать, давай поднимайся,— засуетился медвежковато Николай.—Я кликну баб, пусть ужин накрывают...— Он впервые за многие, многие годы увидел мать такой слабой и беспомощной. Запоздалой жалостью укололо сердце, упреком казался взгляд матери, ласковый, всепрощающий. Старуха бессильно прикрыла глаза.
— Иди, Коля. Какой там мне ужин, прости господи. Авось отлежусь...
Верка, злая, металась по двору. Она не столько дела делала, сколько бранилась:
— Вечно в этом доме ничего не найдешь — варвары живут, а не люди!
Зашла к матери и Лизка. Посидела минутку и, думая о чем-то своем, спросила:
— Што болит-то?
— Все болит, дочка.
— Сходи завтра в больницу, глядишь, пропишут чего, а нет — так положат.
— Схожу, Лиза,— прошептала старуха.
— Вот напасть. Мать-то у нас, видать, сильно заболела, а, Лиз? — сидя на крыльце, Николай повернулся к вышедшей из дома сестре. Он словно ждал от нее исчерпывающего ответа на вопрос: «А что же мы будем делать дальше?»
Лизка пожала могучими плечами:
— Авось обойдется. Стара уж больно стала, а вы свиней расплодили...
— Сама ж знаешь, машину осенью беру, а так бы...
Лизка насмешливо взглянула на брата.
— Мотоцикл брал —то же говорил. Аль забыл?
Николай ничего не ответил сестре и, вздохнув, полез за папиросами.
— А может, за фелшаром, за Ильичом смотаться?
— Небось пьян уже,— предположила Лизка.— Спьяну-то налечит, только держись.
— У них дел — лясы точить,— пробегая мимо с ведром помоев, едко заметила Верка.— Они, видите ли, квартиранты тута.
— Тебя не спросили,— хмуро буркнул Николай.
Ужин в этот вечер у Егоровых прошел комом. Верка по-прежнему выходила из себя. Николай быстро дохлебал варево и поспешил в горницу к телевизору. Верке тоже не сиделось за столом. Она то и дело вскакивала, чем-то гремела на кухне, продолжая браниться. И лишь Лизка медленно, с коровьей задумчивостью в глазах жевала, пока насытилась. Потом, постояв перед зеркалом в своей комнате и тяжело вздохнув, ушла куда-то за калитку.
Верка, подоив корову, напоила молоком белолобого взбрыкивающего телка. Затем отнесла свекрови эмалированную кружку с молоком.
— Может, попьешь парного — оно и отпустит.
— Ничего, Вера, не хочу пока. Давит, болю вся, мочи нет...
— Вот напасть прицепилась,— подавляя зевок, сказала Верка.— Все бы ничего, да завтра на работу, а управляться некому...
Утром чуткое Веркино ухо не уловило привычного шарканья разношенной свекровиной обуви. С досады она толкнула острым локтем похрапывающего рядом Николая. Тот что-то бормотнул спросонья и плотнее вжал в подушку кудлатую голову. «Черт его знает, что делается!» — думала Верка, натягивая через голову платье.
Подоила корову, начала процеживать молоко, налаживать для работы сепаратор. Но тут вспомнила, что корову надо гнать в стадо — обычно это делала старуха. Стадо ушло. Навстречу попадались товарки, уже проводившие своих коров.
— Чо, Верка, небось сладко спалось, насилушки отлепилась от Кольки! — ржали они.
Но та, лупцуя свою Красотку хворостиной, не отзывалась. «В другое время вы бы мигом у меня глотки по-заткнули, вороны бесхвостые»,— думала Верка, проклиная и товарок, и свекровь, и вообще все на свете.
Когда она вернулась домой, то увидела умывающуюся во дворе Лизку.
— Хотя бы завтрак взялась готовить,— с досадой крикнула ей Верка.— Все б она размывалась, а толку-то...
— Какая тебя ужалила? — сонно откликнулась Лизка, Верка вбежала в спальню и растолкала мужа, хотя тому можно было еще часок поспать до работы.
— Хватит дрыхнуть! Иди, управь поросят, визжат, как недорезанные...
— Ты чо, с крыши упала, ведьма, — недовольно отозвался Николай, ошалело вытаращив заспанные глаза.
Затем Верка заскочила в каморку свекрови. Старуха лежала на своей постели, вытянувшись, и лицо у нее было спокойное, даже помолодевшее. Рядом стояло на табуретке нетронутое молоко. На крышке громоздкого старухиного сундука лежало чистое белье и ни разу не надеванное платье, которое она сшила себе лет семь-восемь назад.
Верка, вскрикнув, бросилась обратно в спальню.
— Коля, мама преставилась!
Николай, объявив несвойственную ему прыть, соскочил с кровати.
— Да ты што-што мелешь, дура!
Отстранив жену, вставшую на пороге, Николай как был, в одном белье, пошлепал босыми ногами по коридору.
— Брюки-то, брюки, Коля! — с брюками в руках Верка догнала мужа. Пока тот, прыгая по коридору, натягивал брюки, Верка уже вопила во дворе:
— Лиза, мама наша померли совсем!
Николай переступил порог материной комнаты и, нерешительно потоптавшись, хрипловато выдавил:
—Ты что ж, мать, совсем того...
В комнату, сильно толкнув брата, ворвалась Лизка и, еще не видя за ним лица матери, запричитала:
— Ма-ма-а-ня, родне-е-е-нькая-а!
Николай потер огромным кулаком глаза и то ли икнул, то ли всхлипнул.
А старуха лежала спокойная и помолодевшая. Она все сделала, что могла. Сама достала из сундука свое смертное, сама накрепко сомкнула веки.
— То-то я слышал вроде голос ее ночью...— бормотал Николай растерянно.— Думал, во снах почудилось...
И потянулись во двор Егоровых старушки в темных одежках да родственники.
Верка носилась как угорелая, выдавая, приказывая и в десятый раз рассказывая, как она подоила и выгнала корову сама, чтоб, значит, мать отдохнула... Николай, одетый в черный костюм, неприкаянно тыкался во все углы. Входя в горницу, он кривил толстые губы и, потоптавшись, выходил во двор. К нему постоянно обращались с вопросами:
— Николай, за оркестром в Сосновку ехать или без музыки?
— Иди, Верка знает...
— Николай, сколь водки закуплять?
— Иди, Верка скажет...
— Та-а, откуда она, Верка, знает?
Опухшая от слез Лизка, не отходя, сидела в изголовье матери. В летней кухне сокрушались женщины, занятые стряпней:
— И надо же, вроде на ногах и на ногах, а глядишь ты...
Верка была тут же и плаксивым больным голосом тянула:
— Да я уж ли ей не говорила — мам, полежи, мам, отдохни, да будь они прокляты, эти дела, их век не переделаешь...
Женщины согласно кивали на Веркины слова, а думали свое. Разбери их, баб деревенских, что они думают друг о друге.
— Бывало, вскочу спозаранок, так чуть не силком заставлю ее еще какой час полежать...— Верка приложила к глазам кружевной платочек, не в силах продолжать, только слабо махнула рукой и вышла.
Под старой акацией в углу двора перекуривали мужики. Здесь был и Николай.
— Лечить надо было старуху, факт, — заключил один из родственников, еще не старый и решительный с виду мужик.— Она моей матке давно жалилась на огонь внутренний...
—Да кто ж ей лечиться не давал,— потерянно развел руками Николай.—Зайдешь, бывало, спросишь: «Чего тебе, мать?», «Да, вроде, ничего...» — ответит...
На кладбище не своим голосом кричала и билась головой о крышку гроба Лизка, мелкими злыми слезами плакала Верка. Николай забыл кулаком растереть слезу, и она скатилась горькой горошиной прямо в губы.
Чинно, стараясь не греметь стульями, рассаживались люди в доме Егоровых за поминальный стол.
—Ну, вспомним — помянем, царство небесное, земля ей пухом — все там будем,— проговорил старичок, из соседней деревни, поднимая рюмку, наполненную водкой.
— Добрая была женщина, а работы-то ей переделано...
— Ой, помню, в войну-то лиха с ней обоя хватили. Дети на руках — не себя, их-то манухареньких жалко...
— А мы ее не жалели? — всхлипнула Верка.— Лучший кусок — мам, на; работу, какую потяжельше — не приведи господь...
— Жалела ты, как волк овцу, ее жалела,— усмехнулась с лица опухшая и оттого постаревшая Лизка.
— Кто? Я как волк овцу? — горько удивилась Верка.
— Ты, а кто же? Да еще вон братец.
— Ты чего с пол-оборота того...— выкатил глаза Николай.
— Будет, будет, — начали успокаивать хозяев родственники, — Земля на могилке не просохла — срамно.
— Ты вот говоришь, а кто матери в позапрошлом году цигейку подарил, а? — примирительно говорила Верка. — Я, мы с Николаем, а ты говоришь...
— На том обноске и кошка спать не станет,— непримиримо отпарировала Лизка.— А вот платье малиновое, что я дарила, было магазинное, прямо с прилавка!
Кое-кто стал подниматься и сухо прощаться с хозяевами.
— Да будет вам, чисто собаки — людей не совестно,— попытался Николай пристыдить жену и сестру.— Обе хороши.
— Обе? — приподнялась Лизка со своего стула. — Нет, ты со своей... крысой матушку сгубили своими поросятами. Знаю я, чай не на другом конце села жила!
— Вспомним — помянем,— старичок, словно ничего не произошло, налил себе еще одну рюмочку и выпил.
