Рано утром во двор вышла женщина лет тридцати, не больше с банкой зеленой краски и старой, слипшейся кистью в руках. Она неуверенно забралась на крышу. Железо при каждом шаге корежилось и хрустело. И начала красить, углубившись в дело. Шел мимо Иван Ершов — плотник по профессии и маляр от нечего делать. Обычно все одинокие женщины рядили его и крыши красить, и стены белить, и он, зная их положение, всякий раз старался урвать побольше. Торговаться с ним было бесполезно. Он сам назначал цену и, если не принимали ее, спокойно уходил, зная, что без него не обойдутся. Иван постоял, посмотрел и сказал полушутя-полусерьезно: — Эй, Клавдия, расценки мужикам сбиваешь. Женщина обернулась, туже затянула платок. — Тебе давно их пора сбить. Хватит, поцарствовал. — Не бабье это дело. Смех один. — Вот и посмейся. А мы потом. Когда работы тебе не будет. В этот час шел на ткацкую фабрику и Петр Трефилов. Он был непьющий, покладистый, но в семейной жизни ему не повезло. От первой жены сам ушел — своенравный у нее был характер, подмяла она под себя и мужа, и свекровь; вторая ушла от него. С тех пор Петр начал приглядываться к Клавдии. «Справная баба, — подумывал он. — И ладная, и умная, и себя держит, а вот тоже не повезло, как и мне. И девчонка у нее хорошая растет. Просто не заладилось — бывает… Может, из наших двух несчастьев счастье-то и сложится? Уважал бы я ее. И девочку приветил…» Петр заметил Клавдию еще издали и когда подошел, долго смотрел, как женщина красит крышу. Ждал, когда Клавдия обернется и увидит его, но та не оглядывалась. Петр откашлялся, виновато улыбнулся. — Здравствуйте, значит… — Здравствуйте, Петр Иванович, — отозвалась Клавдия и выпрямилась, вся озаренная солнцем. — Вот, значит, как, без мужика-то, — взволнованно начал Петр. — Плохо. Меня бы попросили. Я бы совсем ничего взял. Такое дело… Клавдия вздохнула и покачала головой. — Нет, Петр Иванович, сама уж как-нибудь… И оба замолчали. На дворе воинственно кукарекнул петух. Клавдия переступила с ноги на ногу, держа руку с кистью на отлете. — Сколько сейчас времени? — Да уж девять скоро. — Надо Ленку будить… Клавдия вошла и, свесив руки вдоль тела, прислонилась к косяку. Перед глазами все еще стоял Петр — одинокий, некрасивый, покорно ожидающий что-то. «Да разве в нем дело! Если бы я Ленку не растила…» — Ты чего? Мать, оказывается, не спала. Так, — Клавдия оторвалась от косяка, прошла к столу, где ее не мог настичь пристальный взгляд матери. — Мужики засмеяли. Кто ни пройдет, словцо выпустит. — А ты без внимания… Клавдия резко обернулась, лицо у нее горело. — Да как не обращать-то, мама, как не обращать-то? Ведь не с радости по крыше лазаю! И что за напасть на нас такая? Ты с нами одна-одинешенька осталась — отец на фронте погиб, и я — вылечила своего муженька, выучила, а он в это время другую нашел? Каково мне это все, мама? — Мне легко тоже не было. А твоего жалеть не стоит. Что ты хорошего-то от него видела? Одна ругань, одна ревность глупая. На унижалась. А у нас тоже гордость есть… Клавдия вздохнула и оборвала разговор. — Я Ленку разбужу. Ты ее покорми, ладно? Она прошла в переднюю. — Лена, вставай… вставай-вставай, хватит спать. Посмотри, уж и солнышко взошло. — Еленка потупилась и нехотя мотнула головой. — Вот и хорошо. Иди умывайся. Бабушка тебя покормит. А я пойду крышу красить… И она снова принялась за работу. С усилием водила кистью по старому железу и думала обо всем сразу. О Еленке — растет она какая-то болезненная, хрупкая, не как все дети. А чего ей недостает? Только отца. Но какая связь тут с ее здоровьем? Полной семьи нет, полного счастья тоже нет. Была возможность выйти вторично замуж, но Клавдия не рискнула. Семья станет полной, будет мужик в доме и отец для Еленки, но как она — Еленка — к нему отнесется? Вдруг плохо? Тогда для нее горе, а для матери — вдвое. Осенью муж ее защитил диплом в техникуме. Это Клавдия заставила его учиться. Знакомые женщины недавно попрекнули: — Вот, выучила себе на беду. Он тебя, неученую, на ученую и променял… Клавдия лишь усмехнулась в ответ. Знала, что причина не в этом. В конце концов, сама она окончила медицинское училище. Просто Василий и та девушка, или женщина, не все ли равно, учились на одном курсе, вместе слушали лекции и сдавали зачеты, и это их сблизило. Клавдия не стала укорять мужа, не стала напоминать ему, сколько сил она положила, чтобы выучить его, вылечить, — только спросила: — Как твоя нога? — А черт и с ней, — буркнул Василий и передернул плечами, словно ощутил на них что-то постороннее. Стоял он спиной к ней и лицом к окну. Близился вечер. Еленка укладывала в углу своих кукол. Мать готовила кормежку для куриц. Все было так, будто ничего не изменилось. У Василия давно болела нога. Клавдия если не излечила, то остановила болезнь. — Не забывай, — сказала она. — Нужно постоянное лечение, а то рана откроется… Многие потом обвиняли ее, возмущались: — Да как это: прожить с мужиком три года, дочь прижить — и так вот просто уступить мужа девке какой-то! Я на твоем бы месте… не отступилась. Всю бы жизнь им испоганила, покоя бы не дала! И в техникум бы написала, чтоб отчислили его, и на работу, и на алименты подала. Заставила бы вернуться! — А не надо по принуждению-то, — говорила она. — Зачем? Разве хорошо? А Ленку я на свои трудовые выращу. Хватит нам моего заработка. Да и мать поможет. Но соседки, знакомые прочно стояли на своем: — Все ж послабинку ты мужу дала, потому так и вышло. Мужиков — их вот как надо держать. А ты не держала… — Ну, наверняка снегу быть! Мужской голос прозвучал совсем близко. Это был Федор Сучков — дальний родственник Соболевых, железнодорожник. Он успел уже взобраться на лесенку, и крупная его голова с красным, помятым, как старый помидор, лицом покачивалась над краем крыши. — Чего тебе? — недовольно спросила Клавдия. — Никак выпить захотел? — Ни, — Федор усиленно замотал головой. — Завязал. Неделя, как завязал. А ты, это, крышу красишь? — Да вот. Как, ничего? Федор прищурил маленькие хитрые глазки, поскреб за ухом. — Вообще-то, — его курносое, стареющее лицо расплылось в льстивой улыбке. — Для бабы — сойдет… А… кисть где взяла? — В чулане нашлась. — Нут-ко, покажь… — Федор взял кисть, пощупал ее короткими плоскими пальцами, погнул. — М-да, того… Тут другая нужна. Кровельная. С этой намучишься. — Где ж ее взять — кровельную? — Известно где. В магазине. Только редко они бывайт… Есть у меня одна… Клавдия в упор посмотрела на Федора. — Ладно, — махнул он рукой… — Так и быть — дам. Баба ты хорошая. Для тебя не жалко. И полез вниз, переступая сапогами по перекладинам. Клавдия отложила кисть, села у трубы, подтянув ноги, охватила их руками и уткнулась подбородком в колени. И снова Клавдия думала обо всем сразу: о Еленке, о себе, матери, Василии, но мысли эти уже не ранили, не долбили сердце, а текли вроде бы сами по себе — неторопливо и устало. Год назад одна из знакомых ездила в город по делам и увидела там Василия. Он заметно припадал на правую ногу. Женщина надеялась, что обрадует Соболиху этой новостью, а та встревожилась: — Опять, значит… Лечиться ему надо. Ведь губит он себя… Клавдия знала, где он живет, была расписана с ним и могла бы подать на алименты, имела право. Мать ей говорила: «Чего жалеть-то его? Себя надо жалеть. А деньги не лишние. Дом надо подрубать, крышу пора сменить…» Клавдия было сдалась — и в самом деле, чего добром-то брезговать, но тут заглянула знакомая с весточкой о Василии.
«Пусть лучше на эти деньги лечится, — решила Клавдия. — А мы не обедняем. Нас двое как-никак. Да и противно это — выкуп за мужа получать. Кто согласен, а мне так не надо. Сами как-нибудь…» Была ли она счастлива? Клавдия в последнее время часто спрашивала себя об этом и не знала, что ответить. Не ведала она, что такое настоящее счастье. Василий был ее первым парнем. С ним приходилось нелегко, и все же, не случись такое, она бы продолжала жить с ним и считать себя в общем-то счастливой. К ней пыхтя поднимался Федор. — Уф, и калит сегодня! Вот тебе кисть. Прошел по такой жаре — аж взмок весь. Клавдия приняла кисть, осмотрела. Она и верно была мягче и гуще. Совсем хорошая кисть. — Ну, спасибо. Я докрашу — верну. Федор отмахнулся. — А бог с ней и с кистью. Он кашлянул как-то виновато, в кулак. — Что еще тебе? — Да совсем ничего… Пивком у базара торгуют. Ничего бы по такой жаре пивка. Холодненького… — Ладно уж, не ломайся. Сколько за кисть-то? Федор недовольно сморщил лицо. — Я отдам потом, что ты! И всего-то рубль… — Спустись в дом. Я сейчас… Клавдия вовремя слезла с крыши. Через минуту поплыл над поселком низкий, хриплый гудок. После обеда, когда вернулась с фабрики утренняя смена, Еленка с бабушкой ушли в баню, а Клавдия опять поднялась на крышу. С новой кистью дело пошло скорее. Солнце уже опускалось на фабричные корпуса, когда Клавдия перешла на западное крыло крыши. Заиграла музыка в парке, с озера потянуло влажной прохладой. В огород выбежала Еленка в свежем платьице, белых гольфах, с новым, особенно пышным бантом в волосах. — Мама! — закричала, подняв лицо к Клаве и размахивая тонкими руками. — Бабка ужинать зовет! — Иду-у, — протяжно донеслось с крыши. Клавдия окинула взглядом крышу. «Завтра докрашу, что осталось. Поднимусь пораньше и докрашу. Оно и лучше. Не так жарко, да и мужики приставать не будут». Вот и кончился ее выходной. Завтра снова детский дом, чужие одинокие дети, иногда появление чьей-нибудь мамы или супругов, решивших кого-то удочерить или усыновить. Клавдия понять не могла, как это можно свое дите отдать в чужие руки или просто кинуть в родильном доме и забыть? Немало таких — забытых — было в ее группе, их она особенно жалела. Был на фабрике помощник мастера Валентин Михалев — чернявый, усмешливый, лет тридцати, холостой. Он сам подошел к ней девятого мая на массовом гулянье, когда на берегу озера, вокруг памятника павшим в годы Великой Отечественной войны, закладывали парк Победы. Клавдия вместе с другими женщинами сажала деревья. Валентин подносил саженцы, закурил было, но заметив, как Клавдия мается одна, пытаясь выкопать ямку в утоптанной, затвердевшей земле, бросил папиросу, приблизился, мягко и властно перехватил черенок лопаты. — Дай-ка я, а то мне делать нечего. Это «мне делать нечего» и добрая усмешка сразу расположили Клавдию к Валентину. Не скажи он таких слов, она бы обиделась, неловко бы ей стало перед другими. Она подняла деревцо с земли, поставила в гнездо, а Валентин окучил его лопатой. Вскинув глаза, он тепло посмотрел на Клавдию. — Как у нас с тобой весело получается… — А что же только Клавке? — загалдели женщины. — И нам бы помог. Мы, чай, тоже бабы. Валентин рассмеялся. — Постойте, и ваш черед будет. Он и верно — всем помогал, но провожать пошел Клаву и дорогой все удивлялся, как это раньше он ее не повстречал, где она пропадает, если ни в кино, ни на танцах ее не видно. О себе рассказал, что учится в текстильном институте и приехал в поселок на практику. Клавдия кое-как отговорилась на его расспросы, не открывая правду. Простилась с ним у ворот и поймала себя на мысли, что в дом не позвала из-за Еленки. — В сад вечером приходи, — предложил Валентин. — Там в зеленом театре хороший концерт будет. Я билеты достану… — Нет, зачем, вы не беспокойтесь, — возразила Клавдия. — Приду — значит, приду, тогда и билеты возьмем. На концерт она не успела — проукладывала Еленку, которая в этот вечер капризничала. Через несколько дней Валентин приехал на велосипеде к ней на работу и вызвал ее в маленький зеленый дворик с детскими качелями и деревянными грибками. — Чего не приходила? — спросил без обиды и упрека, все с той же теплой усмешкой. — Я ждал. Некогда было? — Да, — кивнула Клавдия, покосилась на окна и покраснела. Изо всех окон смотрели на них. Подумала: «Ну, теперь разговоров будет!..» Валентин, сидя на детской скамеечке, тем временем окинул ее взглядом и удовлетворенно сказал: — А белый халат тебе идет. Как врачиха в нем… Сегодня кино хорошее. Приходи. Без обману, ладно? — Приду, — ответила Клавдия так, словно предупреждая, что теперь уж непременно придет. — Вот и ладно. До вечера, значит… «А что, — еще спорила она с собой. — И пойду. Не старуха же я: чего себе в удовольствии отказывать? Да и что тут такого? Только в кино и схожу…» Но в этом споре решающее слово сказала не Клавдия, а случай совсем посторонний. После обеда приехала мать одного из воспитанников — Миши Смирнова — смуглая, худенькая женщина. И раньше она проведывала сына, но тогда не было на ее правой руке обручального кольца. Что это значит? Может, отец Миши вернулся к ней, оформил все по закону и наконец-то мальчик будет в родной семье? Мать с сыном сидели во дворике под грибком, и была она с ним особенно ласкова, то и дело брала его на руки, порывисто прижимала к себе и целовала в круглое лицо, в прижмуренные от радости и смеха глаза. Заведующая детским домом Полина Семеновна ждала, что Смирнова сама придет к ней. Полина Семеновна поднялась из-за стола. — Ну, вот что, — сказала она Клавдии. — Зови-ка ее ко мне. Может, сама-то не решится никак? Я с ней поговорю. — Конечно, — одобрила Клавдия. — Такой хороший мальчик, надо ему в семье быть. Женщину позвали. Полина Семеновна зачем-то на хитрость пошла. Сказала, что одна неплохая семья хочет усыновить Мишу, но для этого надо, чтобы мать отказалась от всех прав на него. Женщина горько заплакала. Сквозь слезы, всхлипывая и срываясь на шепот, рассказала она, что вышла замуж за человека, который о Мише знать не знает; что ждет она от этого человека ребенка — поэтому он и поступил по закону, иначе бы так оно и продолжалось: жена не жена, сожительница не сожительница, придет из рейса (он в речном пароходстве работает), два дня поживет — и снова вниз по Волге до самой Астрахани. Теперь, женившись, отсылает он ее к матери своей, в Саратов, и не знает она, когда еще раз повидает сына и вообще сможет ли вырваться оттуда. Ведь чтобы поехать, надо сказать, куда, зачем, а как она скажет, если прежде промолчала, если не хочет снова остаться одна, если душа истосковалась по своей семье, пусть хоть какой… Женщина замолчала и жалобно взглянула на заведующую заплаканными глазами. Та было ухватилась за соломинку: — А может, сказать ему правду? Чай, не выгонит? — И сама же себе ответила: — Кому чужое дите дороже своего? Никому! И ушла из кабинета, глядела из окна на Мишу, беззаботно бегающего под грибками. Клавдия тоже была как потерянная. Ни в какое кино она не пошла. Через день опять приехал Валентин, вызвал. Клавдия вышла сама на себя не похожая, холодом от нее дышало. Сухо, отчужденно дала понять, что есть у нее человек, для которого обязана она жить. Валентин понял это по-своему. Пожевал длинную тонкую травинку, потом переломил ее несколько раз и сказал: — Ладно, чего не бывает. Ты бы раньше мне открылась — я легче бы отстал… В Клаву так и впилось это «я легче бы отстал». А тут еще эта зазывная, расслабляющая музыка из парка, с танцевального пятачка! Мелодии были другие, незнакомые, но в памяти вызывали они все те же картины и чувства: первые модельные туфли, платье из модного тогда штапеля, странная, щекочущая атмосфера пятачка, куда под вечер слеталась молодежь, чтобы знакомиться и расходиться, ссориться и ухаживать, терять надежды и вновь обретать их… Для Клавы все это длилось недолго. Однажды подошел к ней Василий и пригласил не танцевать, а пройтись. На одну ногу он ступал замедленно, осторожно и не любил танцев… Рано утром Клавдия докрашивала крышу. Иван Ершов, шедший с зятем своим прищурился на крышу. — А ведь выкрасила, вот баба! — Чего? — Выкрасила, говорю. Такая-то баба — и одна!.. Никто не нужен был Клавдии, ради дочери своей отвадила всех женихов!
Источник: http://pirooog.ru/ne-babe-eto-delo-kryshu-krasit/
